какой-нибудь год вы вполне освоите язык итальянских бюрократов. Кстати, как у вас с Марко?
– Он само совершенство.
Кьяра широко улыбается:
– Это правда! Он очень серьезный – в смысле, очень серьезно относится к работе. Я спокойна за тех, кого к нему отправляю, они в надежных руках. А еще он всегда открыт людям. – Кьяра хмурит лоб. – Нет, я выразилась слишком по-итальянски. Наверное, лучше сказать «всегда готов помочь», но Марко – это больше, чем «помочь». Мы таких людей называем disponibile[21].
– Я понимаю, что вы имеете в виду.
Я не кривлю душой. У Марко день расписан по минутам, но он всегда умудряется выкроить время, чтобы связаться со мной, перезвонить, втиснуть встречу в расписание. Сердцебиение чуть ускоряется, и мне ужасно хочется спросить Кьяру, вправду ли Марко настолько открыт людям. Смешно, конечно, – я же только что рассталась с Дунканом. Мне нравится быть одинокой и свободной, нравится делать что захочу, есть когда захочу и ни о ком больше не думать. Тоже мне перспектива – сходить с ума по мужчине, который любезен со мной, потому что это его работа.
– Профессионал высокого класса, – говорю я.
– Это верно. А еще он очень доброжелательный. – Кьяра снова смеется. – Мне кажется, в него влюбляются все его клиенты.
Ну вот. Смешно.
– Спасибо, что отправили меня к нему. От меня сегодня еще что-нибудь требуется?
– Нет, но я вам отдаю вот это. – Достав из ящика стола белый конверт, Кьяра вручает его мне. – Это ваш зарегистрированный договор. Храните как зеницу ока, он вам понадобится в Anagrafe.
– Спасибо. – Я сую конверт в сумку.
– Не за что. И еще. Я помню, что уже это говорила, но если вам что-нибудь будет нужно – звоните. Я это говорю всем своим английским клиентам, они никогда мне не верят, но с моей стороны это не просто вежливость. Здесь так принято. Договорились?
– Договорились.
Мы прощаемся. Я спускаюсь по лестнице и выхожу под полуденное солнце.
* * *
Офис Кьяры располагается на северном берегу реки, на виа деи Серральи, в квартале Олтрарно. Когда бабушка впервые привезла меня сюда, мне только-только исполнилось одиннадцать; на улицах тогда были в основном старомодные магазины, маленькие бары и ресторанчики. Мы устраивались в каком-нибудь баре, я сидела рядом с бабушкой и пила горьковато-сладкий сицилийский оранжад, а бабушка болтала с людьми, которые один за другим подходили к ней, целовали и обнимали ее и, восторженно поахав надо мной, уходили. Я никогда не понимала до конца, о чем они говорят. Язык я учила быстро, спасибо бабушке, но чтобы понять толпу итальянцев, у которых рот не закрывался, моих знаний не хватало.
Ну что мне стоило учиться прилежнее! Что мне стоило вслушиваться, а не позволять итальянской речи стекать с меня, пока я гадаю, куда мы пойдем есть мороженое. А когда я подросла и меня стало можно на часок предоставить самой себе, бабушка оставляла меня побродить по магазинам возле Понте Веккьо, а сама отправлялась повидаться с друзьями. Мы бывали во Флоренции каждый год; помню, как мне льстило, что со мной обращаются как со взрослой, помню, как наслаждалась очередным кусочком доставшейся мне свободы. Но та часть бабушкиной жизни – места, в которые она возвращалась каждый год, люди, которых она, вероятно, любила, – закрылась для меня раз и навсегда. А теперь я потеряла бабушку, и дыра внутри все ширилась и ширилась.
Я иду к реке по длинной узкой улице, внимательно глядя по сторонам – вдруг увижу что-нибудь знакомое? Здесь еще сохранилось несколько старых витрин, но теперь они перемешаны с тату-салонами, коктейльными барами и модными ресторанами с выставленными напоказ водопроводными трубами и абстрактной живописью на стенах. Ничто на первый взгляд не напоминает бабушкин бар. Может, я неправильно запомнила? Может, он вообще не на виа деи Серральи? Солнце печет в макушку, я проголодалась, а ведь я и забыла, когда в последний раз бывала такой голодной. Какое чудесное чувство. Как зародыш меня прежней – той девочки, которая обожала пасту и могла пересечь всю Флоренцию, если на другом конце города водилось по-настоящему вкусное фисташковое джелато.
Справа траттория, входная дверь открыта прямо в маленький зал. Простые деревянные столы, на белых стенах там и сям развешаны черно-белые фотографии. В зале людно, наплыв едоков – наверное, подошло время обеда. Я медлю, высматривая свободные места, и тут хозяин – я решила, что это хозяин, – встречается со мной глазами.
– Buongiorno, signora.
– Buongiorno. У вас есть столик на одного?
– Certo. – Хозяин указывает на столик, притаившийся у двери. Я его и не заметила. – Присаживайтесь, я принесу вам меню. Хотите воды?
– Без газа, пожалуйста.
– Сейчас принесу.
Едва я успеваю устроиться, как он возвращается с бутылкой воды и меню – обычным листом бумаги с написанным от руки коротким перечнем блюд. Я заказываю брускетту, спагетти карбонара и бокал домашнего красного, после чего достаю планшет и начинаю печатать. После звонка Риченды я заставляю себя давать письменный отчет обо всем, что со мной происходит, не откладывая в долгий ящик. Иными словами, записывать все, что я делаю. Опилки, но этих опилок у меня набралось уже на четыре тысячи слов. Чем больше я буду записывать, тем больше наберу материала, который смогу превратить во что-нибудь, что не стыдно будет отправить Риченде. Во всяком случае, рассуждаю я именно так.
Я успеваю написать примерно страницу, когда на тарелке, сбрызнутой полупрозрачным зеленоватым маслом, приносят брускетту. Брускетта изумительна: крупно порезанные, гладкие, ярко-красные помидоры на двух кусках хрустящего ноздреватого хлеба, в котором пор больше, чем собственно хлеба. Я пытаюсь откусить от одной половины, но хлеб разламывается, и помидоры сыплются во все стороны. Запихивая остатки в рот, я понимаю, сколь недостойно это выглядит, но мне все равно, потому что помидор свежий, масло острое, а я во Флоренции; стоит прекрасный солнечный день, и я – писательница. Я отпиваю терпкого, насыщенного танинами вина и проглатываю второй кусок брускетты.
Виа деи Сарральи заполняется людьми, спешащими на обед. Я смотрю, как мимо меня проходят, поодиночке или взявшись за руки, юные хипстеры с парными татуировками до плеча и офисный люд в костюмах, а вот модные туристки в кремовых рубашках, широких укороченных брюках, губы накрашены красной помадой, огромные солнечные очки (крик сезона) – их различишь невооруженным глазом. А потом, когда передо мной ставят тарелку с пастой, я замечаю на другой стороне улицы их обоих. Марко в темно-синем костюме, пиджак закинут на плечо, рядом Кьяра. Держит его под руку, смотрит на него, они о чем-то увлеченно беседуют.
